Статья: Замятин "дионисийствующий" (роман "Мы" и культура "серебряного века")

Т.Т. Давыдова

(Московский государственный университет печати)

ЗАМЯТИН "ДИОНИСИЙСТВУЮЩИЙ"

(РОМАН "МЫ" И КУЛЬТУРА "СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА")

В романе-антиутопии "Мы" /1921-22/ опосредованно отразилась широко распространенная в литературе "серебряного века" ницшевская концепция аполлонизма-дионисизма как двух универсальных начал бытия и культуры. Аполлоновское начало - созерцательное, логически-членящее, односторонне-интеллектуальное; дионисийское - "жизненное", оргиастически-буйное и трагическое. Произведение Замятина связано также с символистским неомифологизаторством. Поэтому автора романа-антиутопии "Мы" условно можно назвать Замятиным дионисийствующим, как сделал в 1923 г. сибирский критик Я. Браун, высоко оценивший это произведение (см.: 1). Вслед за Брауном о мотивах дионисийства и прадионисийства в "Мы" упомянули Б.А. Ланин, Н.М. Малыгина. Этим мотивам уделил некоторое внимание в своем капитальном труде и Р. Гольдт (2). Между тем одна из современных задач замятинистики - подробная разработка данной проблемы, что поможет представить "Мы" как универсалистский роман-миф и раскрыть генетические связи творчества Замятина и шире - неореализма - с символизмом, не прервавшиеся и тогда, когда это модернистское течение перешло в "латентную" фазу существования (Клинг О.А. См.: 3).

В статье "О синтетизме" /1922/ Замятин, обосновывая теорию неореализма, или синтетизма, связывал лежащий в основе неореалистического стилевого течения художественный принцип синтеза с философией Ницше. В статье "О литературе, революции и энтропии" /1923/ писатель назвал Ницше, наряду с Достоевским и Шопенгауэром, гениальным философом (см.: 4). (Эти цитаты приведены и Э. Бэррэтом и Р. Гольдтом. См.: 5).

Ницшевская концепция аполлонизма-дионисизма была известна Замятину по работе "Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм" /1871/, переведенной на русский язык в 1900-е гг., а также по романам Ф. Сологуба "Мелкий бес" и А. Белого "Петербург", содержащим рецепцию идей Ницше и повлиявшим на замятинское творчество. (Не случайно в статьях об этих двух писателях Замятин видел в них, подобно другим символистам, предшественников неореализма.)

В романе "Мы", как и у Ницше и у автора "Петербурга", дионисийство и аполлонизм являются двумя общебытийными началами, хотя Замятин и не употребляет данные термины. Их символизируют герои замятинского романа-мифа. При этом Замятин, следуя неореалистическому художественному принципу синтеза, соединяет данные начала с естественнонаучными понятиями энергии и энтропии.

На основе открытий немецких ученых-естественников Ю.Р. Майера и В. Оствальда Замятин в биографии "отца" термодинамики Майера и в статье "О литературе, революции и энтропии" писал о двух космических универсальных законах - сохранения энергии ("багровый закон" революции) и ее "вырождения" ("синий, как лед", закон энтропии) (см. также: Р. Гольдт, 6). Энергийное начало, помноженное на ницшевскую идею дионисийства, которую Замятин трактует по-своему (см. ниже), заменило атеисту Замятину "умершего Бога". Это энергийно-дионисийское общебытийное начало представляло для писателя высшую ценность бытия. А своего рода "демоном" стала энтропия (однообразие, одинаковость), с которой писатель соединил ницшевское аполлоническое начало, подменив при этом тот принцип индивидуации (личностного начала), который оно несет у Ницше, принципом коллективистским. Энтропийно-аполлоническое начало Замятин страстно обличал, где бы его ни находил, утверждая, что "догматизация в науке, религии, социальной жизни, в искусстве - это энтропия мысли <...>" (с. 387, 388).

Оставаясь сторонником идеи бесконечной революции, после Октября Замятин стал вместе с тем политическим "еретиком", слева критиковавшим правительство большевиков за то, что оно утратило, по его мнению, былую революционность, энергийность. Одаренный способностью пророчества, Замятин уже в первые послереволюционные годы заметил в жизни советского общества энтропийные тенденции, которые должны были усилиться в будущем. Прежде всего это - нивелирование индивидуальности и возведение коммунистического мировоззрения в ранг новой религии. Подобные явления сатирически воссозданы и гиперболизированы в антиутопии "Мы".

Повествователь и главный герой этой антиутопии Д-503 находится в начале романа "под знаком Аполлона", требующего, в трактовке Ницше, самопознания и меры. Строитель "Интеграла" анализирует в своем дневнике собственные чувства и мысли и, являясь в начале романа законопослушным гражданином Единого Государства, восторженно рассказывает о его порядках и системе ценностей, о его руководителе, Благодетеле. Восхищение повествователя, в частности, вызывает доведенный в государстве до абсурда принцип равенства. Но читатель понимает - такой распорядок несет в себе уравниловку, то есть энтропию.

Самое страшное в замятинском антимире в том, что энтропия пронизывает святая святых индивидуума - личную жизнь, мышление и, в частности, мировоззрение. Последнее видно во время ежегодных выборов главы Государства, когда все голосуют постоянно за одного и того же кандидата - Благодетеля.

Не случайно действие замятинском антиутопии происходит в основном в городе, в котором преобладают искусственность, геометрически-рациональный принцип единой планировки, напоминающие образ русской столицы из романа А. Белого "Петербург". Даже внешний облик антигероя Благодетеля и большинства "нумеров" соответствует "квадратной гармонии" города, в котором царит однообразие, или энтропия.

Технократическому городу-государству, подтверждающему слова Ницше о градостроителе Аполлоне, противостоит в романе низший мир за Стеной - природный, населенный "естественными" людьми и являющийся носителем энергии. Он напоминает мир древнегреческих дионисийских мистерий, а огромная толпа, окружающая попавшего сюда Д-503, похожа на участников дионисийской оргии.

В 27-й записи из романа "Мы" яркая картина праздничного дионисийского культа талантливо нарисована с помощью лейтмотивных метафорически-символических образов огня и опьяняющей влаги. Здесь и сравнение деревьев со свечками, и метафора "сердце - ослепительный, малиново-тлеющий уголь" (с.102, 105), относящаяся к крылатому юноше, в честь которого революционная организация носит имя "Мефи". Д-503 пьянеет от того, что его как сторонника революционерки I-330 ликующе поднимают наверх, к ней, он пьет "сладкие, колючие, холодные искры" и благодаря всему этому испытывает экстаз, или кратковременное священное безумие. I-330 призывает разрушить "Стену - все стены - чтобы зеленый ветер из конца в конец - по всей земле", то есть чтобы соединить верхний и нижний миры (с.104). В этом эпизоде героиня-революционерка ассоциируется с Дионисом, выступающим, по Ницше, порой под маской борющегося бога (см.: 7).

Под влиянием I-330 замятинский герой поддерживает анархический, "безумный" план своей любимой по захвату "Интеграла", с помощью которого "Мефи" хотели добиться свободы для всех "нумеров". Теперь Д-503 сознательно отказывается от "аполлонической", энтропийной стихии, преобладающей в Едином Государстве, во имя обретения индивидуальности, а значит, свободы и любви. Раньше, в моменты физического соединения с любимой, Д-503 чувствовал, как тают ограничивающие его в пространстве грани, как он исчезает, растворяется и в I-330, и во всей Вселенной, образуя единое целое с дикими дебрями за Зеленой Стеной (записи 13 и 23). Это ощущение близко описанному Ницше дионисийскому состоянию "с его уничтожением обычных пределов и границ существования <...>", содержащему в себе "некоторый летаргический элемент, в который погружается все лично пережитое в прошлом" (Ницше, с.82). А в эпизоде за Зеленой Стеной впервые в жизни Д-503 чувствует себя отдельным существом: "<...> я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей" (с.104). Иными словами, он стал I, так как графическое осмысление ее имени - "единица", символизирующая личность как самосознающее "я". (Существенно и то, что имя героини по-английски означает "я", противопоставленное заглавию романа. Замятин, работавший в Англии, знал английский язык.) В этом, кстати, важное отличие между замятинской и ницшевской трактовками дионисийской стихии: для немецкого философа дионисийское состоит в оргиастическом самоуничтожении, то есть разрушении принципа индивидуации.

В таком понимании энергии, или дионисийства Замятин ближе теоретику младосимволизма Вяч.И. Иванову, писавшему в статье "Кризис индивидуализма" /1905/, что "истинная анархия есть безумие, разрешающее основную дилемму жизни, "сытость или свобода" - решительным избранием "свободы". <...> Она соберет безумцев <...>. Они зачнут новый дифирамб, и из нового хора (как было в дифирамбе древнем) выступит трагический герой" (8). Да и единение с природой, друг другом, членами "Мефи", "лесными" людьми у дионисийствующих персонажей Замятина напоминает и описанное Ницше состояние участников дионисийской оргии (9), и ивановскую соборность. Замятин интуицией художника почувствовал ту же тенденцию в жизни человечества ХХ в., которую обозначил Иванов. Последний отмечал, что в лаборатории жизни вырабатывается некоторый синтез личного и соборного начал. При этом есть и существенное отличие атеистического миропонимания Замятина от ивановской теории соборности, которая, как справедливо заметил Л. Геллер, "метафизична и отмечена мистицизмом" (10). Кроме того, Замятин переносит аполлоновско-дионисийскую дихотомию на естественнонаучную почву.

Автору романа "Мы", как и I-330, дорого то, что "естественные", "дионисийские" люди, в отличие от "аполлонических" "нумеров", свободны и органично слиты с природным миром. Но все-таки человеческая природа первых несовершенна, как и натура "нумеров": "лесные" люди необразованны, их анархическое общество несет в себе воспетую символистами В.Я. Брюсовым и А.А. Блоком "варварскую" стихию дионисизма.

В отличие от этих писателей, Замятин мечтал о создании совершенного, абсолютно свободного, гармоничного человека, который может появиться при условии, что в его индивидуальности органично "синтезируются" как эмоционально-иррациональное, природное, так и рациональное, породившее машинную цивилизацию начала. Мечты Замятина воплотились в размышлениях Д-503 о "лесных" людях и "нумерах" как о двух половинах распавшегося целого: "Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н и О - а чтобы получилось Н О - ручьи, моря, водопады, волны, бури - нужно, чтобы половины соединились..." (с.109). Такое воплощение в романе "Мы" обрела центральная творческая идея писателя - идея синтеза. Но синтез этих двух начал - дело далекого будущего. В художественном же мире романа противоположности, о которых идет речь, несоединимы, и в этом проявляется антиутопическое жанровое содержание. Аполлонически-энтропийное начало дает счастье или хотя бы его подобие - благополучие, дионисийски-энергийное, революционное - свободу, чреватую трагедией.

С большим трудом под влиянием I-330 строитель "Интеграла" пересматривает свои философские, политические и эстетические взгляды, внушенные догмами Единого Государства. Показателен эпизод, когда у Д-503 во время исполнения I-330 Cкрябина возникает следующая ассоциация: "<...> дикое, несущееся, попаляющее солнце - долой все с себя - все в мелкие клочья" (с.14). Здесь значимы мотивы дикого движения, срывания одежд и разрывания всего, напоминающие действия менад. Слушая эту явно дионисийскую музыку, герой приобщается, как сказал бы Ницше, к подлинной идее мира (Ницше, с.143), к дионисийской трагедии.

Но, не удержавшись на этой трагической высоте, Д-503 отрекается от своих "еретических" идеалов и утрачивает энергийное, "дионисийское" начало. Если Д-503 в конце концов выбирает "счастье", то удел других героев романа - свобода, со всеми ее трагическими последствиями.

Таковы участники "Мефи", среди которых выделяется I-330, показанная крупным планом. В образе I-330, в отличие от характера Д-503, раскрытого изнутри, с помощью приемов реалистической типизации, преобладает условность, свойственная образам героев символистских неомифологических романов Сологуба "Мелкий бес" и А. Белого "Петербург". Поэтому I-330 ассоциируется с Дионисом в отличающихся друг друга интерпретациях Ф. Ницше и Вяч.И. Иванова. Первый из них связывал этого языческого бога с Антихристом и жестоким античным демоном (Ницше, с.54, 94), а по мнению второго, создавшего христианско-дионисийский миф (Э. Клюс), "эллинская религия страдающего бога" предшествовала христианству (см.: 11). По мнению Э. Клюс, Иванов устанавливает параллель между дионисийской оргией и христианским распятием (см.: 12). У замятинской героини есть и черты бунтаря-дьявола в христианском понимании.

С Мефистофелем замятинскую героиню-революционерку сближает прежде всего то, что она - враг покоя и застоя. Но есть и отличия между этими персонажами. В противоположность Мефистофелю, I-330 не презирает, а любит людей и намеревается их спасти, однако ее любовь, по словам Замятина, особая, "ненавидящая". Чего стоит хотя бы жестокая программа I-330, собирающейся, в случае победы повстанцев, насильно выгнать всех граждан Единого Государства за Зеленую Стену, где бы они в суровых природных условиях приспосабливались к "естественной" жизни! Таким образом, если Ницше связывал дионисийское освобождение от оков личности с умалением политических инстинктов (см.: Ницше, с.139), то у Замятина, напротив, "дионисийство" I-330 и других "Мефи" - такая же важная сфера личностного самовыражения, как и революционность.

Готовность I-330 к революционному подвигу подчеркивается в романе постоянной символической деталью внешности героини, лицо которой словно перечеркнуто крестом. I-330, по мысли Замятина, должна ассоциироваться также с приносящим себя в жертву ради любви к людям Христом.

Понять эту по-модернистски гротескную двойственность натуры I-330 помогают, помимо романа, и статьи писателя.

Так, в статье Замятина "Рай" /1921/ Сатана предстает учителем сомнений, вечных исканий, вечного бунта, а в черновом наброске замятинского письма К.А. Федину Мефистофель характеризуется как величайший в мире скептик и одновременно романтик и идеалист, который всеми своими дьявольскими ядами "разрушает всякое достижение, всякое сегодня <...> потому, что он втайне верит в силу человека стать божественно-совершенным" (13). Писатель здесь переосмысливает в модернистском направлении давнюю литературную традицию, так как в противоположность ортодоксальной картине мира в замятинском антимире благо связано с дьяволом (ср. с мнением Т. Эдвардса, считающего "Мефи" носителями добра: 14).

Близки к процитированным выше строкам из замятинской публицистики и высказывания I-330, героини-философа, идеолога, об энтропии, энергии и революции, составляющие суть мировоззрения и самого Замятина. "Вот: две силы в мире - энтропия и энергия. Одна - к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая - к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии - <...> ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...", - учит она Д-503. Ее беседы с Д-503, как и диалог Благодетеля со строителем "Интеграла", являются ведущим жанрообразующим средством философского романа. Опираясь на второе начало термодинамики, I-330 интеллектуально обосновывает теорию бесконечной революции: "<...> революции бесконечны. <...> Только разности - разности - температур, только тепловые контрасты - только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые - или одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть - чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы - столкнем" (с.110, 116). Как видно из этих слов, замятинская героиня-революционерка, подобно Сатане из романа Г. Уэллса "Неугасимый огонь", диалог из которого цитирует Замятин в статье "Рай", - еще и "дух жизни", вечно борющийся с хрустальным совершенством, то есть "аполлоническим", энтропийным началом.

Во время истязаний под Газовым Колоколом I-330 напоминает Христа на Голгофе, о котором Замятин в статье "Скифы ли?" писал так: "Христос на Голгофе, между двух разбойников, истекающий кровью по каплям, - победитель, потому что Он распят, практически побежден".

Сопоставляя героиню-революционерку с Христом, писатель опирается на характерное для русской революционной демократии убеждение В.Г. Белинского в том, что если бы в его время появился Христос, то он бы "примкнул к социалистам и пошел за ними" (15). Как видно, в романе-мифе "еретика" Замятина Христос и Мефистофель гротескно соединены в одном синтетичном образе, олицетворяющем начало энергии и представляющем некий аналог дионисийства в двух разных интерпретациях.

Итак, в "Мы" Замятин доказал жизнеспособность ницшевской концепции аполлонизма-дионисизма, генетически связанной в русской литературе прежде всего с творчеством символистов, но приобретшей в 1920-е гг., помимо философско-художественной функции, еще и функцию эзопова языка. Замятин дионисийствующий с помощью понятных образованному читателю мифологем предупреждал о начавшейся стагнации молодого советского общества, угрозе тоталитаризма, а также о засилье в жизни человечества всеобщей машинизации и унификации.

Примечания

1. Браун Я. Взыскующий человека. Творчество Евг. Замятина // Сибирские огни. Новосибирск, 1923. Кн.5-6. С.225-241.

2. Ланин Б.А. Роман Е. Замятина "Мы". М., 1992; Ланин Б.А. Русская литературная антиутопия. М., 1993; Малыгина Н.М. "Мы" // Энциклопедия литературных произведений. М., 1998. С.303-304; Goldt R. Thermodynamik als Textem Der Entropie-satz als poetologische Chiffre bei E.I.Zamjatin. Mainz, 1995. S.153-154. В общем виде о наличии в замятинском творчестве 1920-х гг. идей Ницше писала литературовед из Чикаго К. Кларк, английский замятинист Д. Ричардс связал антихристианскую направленность "Мы" с мотивами работ базельского философа, швейцарский русист Л. Геллер усмотрел преломление ряда ницшевских мотивов в замятинском "Рассказе о самом главном" и "Мы", американская славистка Э. Клюс обнаружила в "Мы" ницшеанский миф. См.: Clark K. The Soviet Novel: History as Ritual. Chicago, 1981. P.152; Richards D.J. Zamyatin: A Soviet Heretic. L., 1962. P.63; Heller L. Les jeux et les enjeux du synthetisme: Evgenij Zamjatin et son Recit du plus important // Cahiers du Monde russe et sovietique. XXYII (3/4). Juil.-dec. 1986. P.292-294; Clowes E.W. From beyond the Abyss: Nitzschean's Myth in Zamiatin's "We" and Pasternak's "Doctor Zhivago" // Nitzsche and Soviet Culture: Ally and Adversary. Ed. B.G. Rosental. Cambridge, 1984. P.313-337.

3. Клинг О.А. Эволюция и "латентное" существование символизма после Октября // Вопр. лит. 1999. Вып.4. С.37-64.

4. Замятин Е.И. Избранные произведения: В 2 т. М. 1990. Т.2. С.379, 390, 391. Ссылки на это издание далее даются в тексте в скобках с указанием страниц.

5. Barrat A. Revolution as Collusion: The Heretic and the Slave in Zamyatin's We // Slavonic and East European Review. 1984. V.62. P.344-361; Goldt R. Ibid. S.153.

6. Goldt R. Ibid. 7.Ницше Ф. Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т.1. М., 1996. С.94. Ссылки на эту работу далее приводятся в тексте с обозначением Ницше и с указанием страниц.

8. Иванов В.И. Кризис индивидуализма // Иванов В.И. Родное и вселенское. М., 1994. С.24.

9. Ср. у Ницше: "Под чарами Диониса вновь смыкается союз человека с человеком; природа снова празднует праздник примирения с человеком" (с.62).

10. Геллер Л. Синтетизм Вячеслава Иванова // Геллер Л. Слово мера мира. Сб. статей о русской литературе ХХ века. М., 1994. С.179.

11. Иванов В.И. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994.

12. Клюс Э. Ницше в России. СПб., 1999. 13. Цит. по: Мальмстад Д., Флейшман Л. Из биографии Замятина (новые материалы) // Stanford Slavic Studies. Stanford, 1987. Vol.1. P.107.

14. Edwards T. Three Russian Writers and the Irrational: Zamyatine, Pilnyak and Bulgakov. Cambridge, 1982. P.54.

15. См.: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1980. Т.21. С.10. Ср. с суждением основателя "мистического анархизма" Г. Чулкова о том, что "Христос был крайним революционером". Цит. по: Клюс Э. Ницше в России. С.140.

Аннотация на статью Т.Т. Давыдовой (МГУП) "Замятин "дионисийствующий" (роман "Мы" и культура "серебряного века")"

Статья кандидата филологических наук Т.Т. Давыдовой посвящена творческой рецепции мотивов работы Ф. Ницше "Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм" в неореалистическом романе-антиутопии Е.И. Замятина "Мы".

В статье утверждается, что эта работа Ницше повлияла на русских писателей-символистов Ф.К. Сологуба, А. Белого, Вяч.И. Иванова, а также Замятина, испытавшего воздействие символистских идей и поэтики.

На основании анализа замятинских романа и статей показано, что мотивы и идеи работы Ницше воздействовали на Замятина двумя путями: непосредственно и опосредованно (через творчество символистов).

Сущностью авторского универсалистского мифа в романе "Мы" стали идеи немецких ученых - "отца" термодинамики Ю.Р. Майера и представителя энергетизма В. Оствальда. У Замятина это - представления о двух универсальных законах - энтропии и энергии, синтезированные в романе с ницшевскими представлениями об аполлоническом и дионисийском началах. Характеры героев "Мы" символизируют эти два общебытийных начала.

В статье обрисованы и отличия трактовки дионисийского начала у Замятина от его интерпретаций у Ницше и Вяч. Иванова.